Интересное о Монголии

[Вик С.]

Где-то в Монголии ...

[Вик С.]

А. И. Андреев. Новая Монголия глазами русского путешественника.
(По страницам дневников последней экспедиции П. К. Козлова).

Наибольший интерес для нас сегодня, пожалуй, представляет то, что Козлов пишет о Монголии — спустя 2 года после победы Народной революции в стране и лишь год после ликвидации "контрреволюционного" правительства Д. Бодо. Какой же видится глазами старого русского путешественника новая "красная" Урга, где ещё недавно цырики возили по базарам насаженную на пику голову "врага монгольского народа" Джа-ламы?

В столицу Монголии Козлов вместе с членами своей экспедиции въехал 1 октября 1923 г. На наёмном тарантасе он промчался через весь город к дому старого друга Ц. Г. Бадмажапова. Здесь, на окраине Урги, вскоре разместится его экспедиционный лагерь. Вечером того же дня П. К. записал в дневнике:

"Урга — прежняя, грязная, с обилием собак и грязных нищих (беднота), крики, гам, рёв животных. Всадники-монголы, непременно вскачь несущиеся в стоячей посадке, невзирая на встречных; там и сям "орлики" (это о справляющих на улице нужду монголах. — А. А.)\ на кучах мусора чёрные собаки: днём спят, ночью неистово лают и грызутся одна с другой. Новость — электричество. Мы в лучшей части Урги, не опоганенной зловонием. Устроились!"

Эта картина вполне соответствует тому, что писали об Урге в конце XIX — начале XX в. другие русские путешественники, в том числе и сам Козлов. Через 4 дня в дневнике появляется новая запись: "Самый город полон народа: монголов, русских, китайцев, тибетцев. Русское влияние огромно. Построек типа русских [всё] больше и больше. Вероятно, и торговля с монголами у русских также многозначаща. Вчера я наблюдал солдат монгол[ов], марширующих под песни, на манер русских. По улицам то и дело снуют конные типичные монголы".

Итак, вот ещё одна отличительная примета новой Урги — её военизированный характер, подмеченный наблюдательным путешественником. Город полон военного люда — это и советские части, участвовавшие в освобождении Монголии от барона Унгерна и затем оставшиеся в стране по просьбе революционного правительства (в помощь которым Москва в конце 1921 г. направила Отдельный калмыцкий эскадрон), и формируемые с помощью советских инструкторов-калмыков части народно-революционной "красной" монгольской армии. Именно это дало Ч. Р. Бодену основание говорить о "советской военной оккупации" Монголии в течение нескольких лет после 1921 г.

"Долина реки Толы отливает желтизной. На её свободной, открытой поверхности виднеются казармы монгольских солдат, и там и сям чернеют группы самих защитников этой страны — монгольских солдат-пехотинцев" (запись от 11 октября). Козлов, будучи кадровым офицером русской армии, не мог не обратить особо пристального внимания на военные учения монголов: "...по долине двигаются пешие и конные, преимущественно солдаты-цырики. Интересно, между прочим, что обучение строевой линии в пехотном строе делается из экономии — пехотинцы изображают собою в то же время и всадников, поэтому они делятся на три, как в кавалерийском строе. Применяется ли то же самое в России — не знаю!" (13 октября). На следующий день П. К. делает новое наблюдение: "Воскресный день, монголы производят обучение гимнастике молодым солдатам. Некоторые из них ловко прыгали через "кобылу". В долине Толы заметно большое оживление: там и сям стоят юрты, едут на скрипучих арбах или лихо катят переодетые всадники" (14 октября).

Не менее удивляет Козлова и появление нового колёсного транспорта в монгольской столице. "Автомобили, мотоциклетки, в особенности же велосипеды очень и очень в чести у ургинцев. На улицах то и дело попадаются велосипедисты, иногда в проулочках тут же и обучаются монголы: падают, смеются, исправляют русские новинки" (запись от 25 октября).

Это первые, наиболее яркие и волнующие впечатления от свидания с городом, где Козлов бывал много раз и где в 1905 г., ему довелось встречаться и беседовать с тибетским Далай-ламой, о чём он впоследствии вспоминал, как об одном из самых счастливых и светлых событий своей жизни. Вполне естественно возникает желание писать: "Следует говорить или писать о Урге, о её населении, торговле, о том, гл. обр., что произошло с этим городом — столицей Монголии, долженствующей отражать быт, силы, материальное и культурное богатство — весь облик страны, со времени успокоения её от той волны, которую [поднял] своим вмешательством в чужие дела так наз. барон Унгерн. ... Как раньше, так и теперь лучшим знатоком Урги и всей Монголии может, конечно, быть мой спутник и ученик Ц. Г. Бадмажапов. Только он в состоянии дать мне материал для очерка "Современное состояние Монголии и её столицы Урги" (запись от 5 октября).

В связи с этой цитатой хотелось бы обратить внимание на неоднозначность оценки Козловым "Белого движения". Так, Р. Ф. Унгерн заслуживает порицания, очевидно, за своё "вмешательство в чужие дела", в то же время В. М. Алексеев, Л. Г. Корнилов и адмирал А. В. Колчак вызывают у него восхищение, они — "лучшие примеры разума, стойкости и патриотизма", "великие сыны России" (запись от 18 февраля 1924 г.). Что же касается планов Козлова относительно создания очерка, посвященного новой Монголии и её столице Урге, то им, увы, не удалось осуществиться.

Едва обустроившись в Урге, Козлов, по заведенному обычаю, приступает к рассылке подарков членам монгольского правительства и высшему духовенству — Богдо-гэгэну ("конституционному монарху"), а также другим наиболее влиятельным ламам. Любопытно, что сам он в церемонии их подношения не участвует — подарки от лица русской экспедиции развозят (в соответствии с заранее составленным списком) его помощник С. А. Глаголев и навязанный Москвой политком Д. М. Убугунов. От них же П. К. узнает и о реакции монгольских вождей: " ... все эти господа принимали подарки, как должное, только один Жамцарано несколько конфузился и уклонялся, но всё же в кон-це концов принял с благодарностью. ... Во время вручения подарков все стояли. Церен-Доржи (премьер-министр. — А. Л.), говорят, держал себя особенно с достоинством и внушительно-нежно говорил ответную речь: "Да, мне очень приятно видеть новый знак внимания и дружбы ко мне моего старого знакомого, начальника экспедиции Козлова. Я очень тронут, благодарен и надеюсь в скором времени видеться с Козловым" (11 октября).

Но уже вскоре выясняется, что П. К. допустил оплошность — собравшись было в гости к своему другу Цыбену Жамцарано , секретарю Монгольского Учёного комитета, он с удивлением узнает, что нарушает неписаное правило монгольского этикета. По словам Жамцарано, которые Козлов скрупулезно заносит в свой дневник, это "нехорошо", поскольку П. К. ещё не сделал визитов первым лицам монгольского государства. Следовало сперва посетить "кого-либо из старших персон", а уж затем можно было бы отправиться и к нему, "маленькому" (11 октября). Таким образом, Козлову приходится отложить поход к симпатичным супругам Жамцарано — Цыбену и Бадмажап — до более подходящего случая. По той же самой причине П. К. долго раздумывает, принять ил и нет приглашение на чай ургинских тибетцев.

И всё же в конце концов, очевидно, махнув рукой, он отправляется в сопровождении ламы-тибетца Лапсана в тибетскую колонию "в глубине Куреня".

Вскоре получившие русские подарки члены монгольского правительства являются к Козлову с ответными визитами. Первым его посещает главком Монгольской армии и член ЦК МНРП С. Данзан (глава партийной оппозиции, которого расстреляют в августе 1924 г.). "Сегодня меня навестил Данзан, представитель ЦК партии, — записывает Козлов в дневнике 13 октября, — очень живой, интересный человек, немного говорящий по-русски. Имеет у себя барометр, знает его назначение и проч. Интересуется живо всеми новостями России и хочет понять всякие инструменты, их научную пользу..." Затем путешественника навещает "представитель молодёжи" — речь, по-видимому, идёт о вожде Монгольского ревсомола Джадамбе, имя которого П. К. почему-то не называет. "Молодой человек, благодаря меня за внимание, возложил на мои руки хадак, а на стол мой карточку — группу Монгольской молодёжи, на которой имеется его и Юдина (1-й секретарь полпредства СССР в Монголии в 1922—1925 гг. — А. А.), между прочим, изображение" (20 октября).

[Вик С.]

Любопытны характеристики и других политических деятелей Монголии, с которыми Козлов вступает в контакт осенью 1923 г. Вот, например, что он пишет о "Япон-Данзане" — Б. Данзане (в 1923—1924 гг. председатель ЦК МНРП): "Под вечер явился ко мне монгол-коммунист Данзан и поднёс мне оригинальную табакерку с футляром, в сопровождении голубого хадака. Хитрая бестия этот новоиспеченный тип монгола, который успел побывать в Японии, за что и известен в народе в Урге под именем Япон-Данзана. Как ему хочется скорее осилить русский язык и приобрести побольше полезных сведений!" (запись от 31 октября).

А вот как он отзывается о монгольском министре юстиции (этот пост, как мы впоследствии узнаём, занимает Соном Дорчжи): "Очень порядочный человек, строгой жизни, некурящий, непьющий, один из продавцов нам верблюдов. Мне он очень понравился — человек, с которым можно интересно разговаривать" (запись от 16 декабря).

Но наибольшие симпатии у Козлова вызывают глава правительства Церен-Доржи (Церендорж) и министр внутренних дел прогрессивный князь (гун) Цецен-ван, потерявший почти всё своё состояние в годы китайской оккупации Автономной Монголии. Предсовмин Церен-Доржи, по мнению Козлова, " "выдающийся человек Монголии" — "умный, тактичный, уравновешенный государственный деятель!. Одним словом, он "очень хороший!" (запись от 9 февраля 1924 г.).

С большой теплотой пишет П. К. и о супружеской чете Цецен-ванов:"С каждым разом я все больше и больше проникаюсь преданностью и даже любовью к красивому, породистому Цецен-хану, ему и его симпатичной княгине. Это в высшей степени порядочные люди, гордящиеся своей традиционной порядочностью" (7 февраля 1924 г.).

Эти краткие характеристики, при всей их субъективности, вполне искренны. В то же время очевидно, что отношение Козлова к представителям новой монгольской власти определялось главным образом степенью полезности этих людей его экспедиции. По-настоящему же близкие, дружеские отношения у него устанавливаются лишь со "своими" — с представителями бурятской интеллигенции, осевшими в Урге после революции и занявшими важные посты в монгольском правительстве. Это Ц. Ж. Жамцарано, Д. Э. Ринчино (председатель РВС Монгольской армии), Ц. Г. Бадмажапов (советник министерства внутренних дел и юстиции, один из активных деятелей Монцекоопа), Э. Б. Батухан (министр просвещения). Все они — особенно Жамцарано — много помогают ему, и потому П. К. отзывается о них весьма положительно. В то же время от его взора не ускользает, что как те, так и другие занимают привилегированное положение в обществе, представляя собой новый тип монгольской аристократии, открыто демонстрирующей свои русофильские настроения. "Меня поразило то обстоятельство, что все министры живут в собственных худонах, заграждённых, посередине занятых постройкою русских домиков, обставленных по-русски и с русским укладом. Мебель, зеркала, чай и угощение, услады, русский самовар — достояние всякого монгольского чиновника первых степеней!"(25 октября). В "худоне с русским домиком" — по соседству с Цецен-ваном — проживает и Жамцарано. Не менее любопытно и сообщение Козлова о посещении им, в сопровождении Ц. Г. Бадмажапова, здания бывшего китайского ямыня — "присутственного места", где под одной крышей ныне размещаются МВД и Министерство юстиции новой Монголии.

"После обеда я с Ц.Г. отправились в его м-ство вн. д., побывали в 3 кабинетах: в 1-м, в очень большой жарко натопленной [комнате] сидело несколько человек за низкими письменными столиками, писали, прочитывали вместе, сверяли, вдумчиво смотрели в бумаги и проч.; во 2-й комнате — то же самое, только отделение министерства юстиции творило суд; в третьей, собственно, в юрте, подобающе обставленной, отдельно [для] трёх лиц — председателя или самого министра, товарища министра и Ц. Г., сидящего рядом за одним столом с управляющим министерством. Здесь происходили нотариальные формальности с выдачей и скреплением документов. У входа китайских ворот толпилось немало народа, преимущественно монголов, и как исключение — стояла русская женщина" (запись от 18 декабря 1923 г.).

Своего отношения к увиденному Козлов не высказывает, однако, говоря о "возрождении" Монголии и достигнутом ею в последние годы прогрессе, он едва ли мог одобрять слепое копирование монголами русских порядков, особенно в сфере высшего государственного управления. О политической ситуации в Монголии Козлов пишет крайне скупо и неохотно, хотя, надо думать, он был достаточно хорошо о ней осведомлён, прежде всего, благодаря своим бурятским друзьям — Ц. Г. Бадмажапову, Э. Д. Ринчино и Ц. Ж. Жамцарано. С другой стороны, ему регулярно давались "политориентировки" советским посольством, осуществлявшим внешний контроль за его экспедицией, через В. И. Юдина и А. Н. Васильева. Но Козлов предпочитает не касаться политических тем на страницах своих научных дневников, считая, что не следует смешивать науку с политикой.

Так, он ничего не сообщает о внутрипартийной борьбе — об "оппозиции" Данзана и его разоблачении на III съезде МНРП летом 1924 г. В то же время, П. К. не смог обойти молчанием другой животрепещущей темы текущей монгольской политики — угрозы нового военного вторжения Китая в Монголию. Так, например, суммируя свои впечатления от "раута" в советском полпредстве по случаю 7-й годовщины Октябрьской революции, Козлов отмечает, что все монгольские ораторы в один голос говорили "о грядущей опасности со стороны Китая" — о том, что китайцы непременно "выступят с войной" не позднее весны следующего года и что монголам, конечно, не справиться с ними "без сильной поддержки России". Монголы особенно уповают на это обстоятельство, пишет он, на то, что "за спиною Монголии стоит сильная Россия", и некоторые говорят даже: "Мы не желали бы быть на месте Китая — в Китае великая гражданская война, брат бьёт брата, а мы, монголы, беря пример с Сов. России, мирно устраиваем нашу жизнь... Сов. Россия освободила нас от империалистов и капиталистов, и с помощью С помощью России мы можем достигнуть культуры" (запись от 7 ноября 1924 г.).

В этой связи характерна и ещё одна запись — с рассказом о банкете, устроенном монгольским правительством по случаю закрытия 1-го Хуралдана. За главным председательским столом, читаем мы, сидел Джадамба, за отдельным, первым, столом "для званых" — Церен-Доржи с министрами; справа от премьера находился Т. Рыскулов (представитель Коминтерна в Монголии), слева В. И. Юдин. Самого П. К. усадили за тем же столом, между министром иностранных дел (Амором) и Жамцарано. "Во время обеда, — пишет Козлов, — играла музыка, аккомпанировала певцам. Речей было много, хурулган распускался. Подчёркнуто было уезжающим, чтобы они отлично передали не только о важности, полезности великого хурулгана, но и о том, что более, нежели прежде, народу подобает быть в контакте с правительством и в случае чего-либо - встать, как один, во весь рост для защиты завоёванных прав. Надо помнить, что наши враги, и внутренние, и внешние, не дремлют. Там, в глубине страны, есть много недовольных, которые могут примкнуть к китайцам и т. д. Опять та же песня: нам тяжело бороться, но мы не одни, за нашею спиною - великая Россия, которая помогла жить Монголии, надо надеяться, что она поможет и во время великих бед, наступлений врагов из Китая. Более, нежели прежде, подчеркивается опасение Монголии со стороны Китая и недовольной части населения" (28 ноября 1924 г.).

Непосредственным поводом для разговоров о подготавливаемой Китаем интервенции в Монголию послужило, как известно, советско-китайское соглашение от 31 мая 1924 г., в котором правительство СССР признало Внешнюю Монголию "составной частью" Китайской республики и обязалось уважать там суверенитет последней.

[Вик С.]

Записи путешественника конца 1924 г. ярко свидетельствуют о крайнем беспокойстве монгольского руководства и его усилиях заручиться советской поддержкой, несмотря на заключенный Москвою договор с Пекином. Находясь в Урге, Козлов, насколько можно судить, пристально следил за ходом советско-китайских переговоров, полагая, что от их результатов в конечном счете зависит, получит ли он из Пекина "паспорт", разрешающий его отряду
передвижение по китайской территории вплоть до Тибета. Так, узнав от Убугунова 25 марта об ультиматуме, предъявленном китайцами Л. М. Карахану, Козлов туг же сделал об этом соответствующую запись в дневнике. Хотя, как мы знаем теперь, в действительности судьба экспедиции Козлова решалась не в Пекине, а в Москве, на самом высоком государственном уровне.

Заслуживают внимания и некоторые другие сообщения Козлова, также имеющие отношение к политике. Например, его рассказ об инциденте на советско-монгольской границе осенью 1924-го — о вторжении в Кэнтейские леса забайкальских охотников — более 1000 человек, с лошадьми и со скарбом (запись от 11 ноября). "Это был неожиданный охотничий набег на Монгольскую белку. Охотники-промышленники имели на руках лишь копию телеграммы Красноярского охотничьего союза, что последний ничего не имеет против поездки их на монгольскую территорию с целью добычи белки... И вот снялись охотники и табором, как гунны, двинулись истреблять "тёплого" ценного зверька... совершенно не считаясь с мнен[ием] монг[олов]". Дабы "пресечь дерзкое поползновение россиян", монгольские власти были вынуждены экстренно снарядить особые отряды для поимки "непрошеных гостей-забайкальцев" в лесах Кэнтея.

Ещё более интригующим является рассказ Козлова о попытке ургинских тибетцев во главе с ламой Галсаном переправить через Монголию партию стрелкового оружия, закупленного в Забайкалье для Далай-ламы — фактически же для нужд тибетской армии. Это оружие было задержано советскими властями в Кяхте в конце 1923 г. (запись от 17 октября), и Козлову — по просьбе тибетцев — пришлось лично ходатайствовать о разрешении на его провоз через монгольскую территорию. Однако Э. Д. Ринчино, к которому он тогда же обратился за помощью, не смог урегулировать инцидент своими силами — в результате оружие застряло на советско-монгольской границе на целых два года (!), пока из Лхасы не вернулась секретная советская миссия во главе с С. С. Борисовым (обсуждавшая с Далай-ламой, между прочим, и вопрос о военных поставках СССР Тибету). Лишь после этого тибетцы смогли получить назад своё оружие и отправить его караваном в Лхасу (о чём Козлов сделал запись 27 декабря 1925 г.). В этой связи необходимо добавить, что в 1-й половине 1920-х гг. ургинскими тибетцами, монголами и бурятами довольно широко практиковалась контрабандная переправка в Тибет русского — в основном оставшегося от Унгерна — оружия. Монгольские власти, конечно же, знали об этом (так же как и ургинская резидентура ОГПУ), но долгое время закрывали на происходившее глаза, по-видимому, не желая обострения отношений с далай-ламским правительством.

Большой интерес представляют также и этнографические заметки Козлова — собщения о монгольских праздниках — традиционных (буддийских) и новых, и о связанных с ними обычаях и обрядах, — позволяющие судить о характере и степени изменений, происшедших в духовной жизни монгольского общества. Вот, например, как П. К. описывает празднование Цаган-сара (монголо-тибетский Новый год) в Урге в 1924 г.

"Сегодня (5 февраля. — А. А.) начало великого праздника буддистов — Цаган-сар. Жаль, что мы далеко живём от монастырей и храмов, иначе слышали бы их церковную музыку. В течение всего дня из стороны в сторону снуют нарядные, в пёстрых цветистых костюмах, [монголы]. Говорят, что сегодня, т.е. в 1-й день Цаган-сара, все именитые монголы на поклонении и принесении новогодних поздравлений Хутухте. На второй день им или министрам принято делать визиты. На третий день ездят друг к другу женщины. Монгольские модницы стараются надеть на себя всё лучшее и дорогое. Таким образом, в 1-й день едут друг к другу наши соотечественники — буряты! И сегодня в доме Ц. Г. я имел возможность видеть много лиц интересных и неинтересных. ... Весь день, от начала до конца, гости, гости, гости: сначала буряты, потом русские".

На следующий день визиты продолжились:"Около трёх часов дня вдруг подкатил автомобиль с двумя нарядными княгинями: одна из них жена Цецен-вана, кстати, очень симпатичная. И все они, монголы, с отличными зубами: и у Цецен-ханши, и у супруги министра юстиции. Наряды стоят огромных денег. Преобладают: жемчуг, драгоценные каменья, масса золота (отчего убранство костюма очень тяжёлое) и в заключение — прекрасные, тёмные с сизым отблеском, соболя. Цецен-ханша мило говорила, беседовала и обе держали себя с достоинством". Свои наблюдения Козлов продолжил в городе:

"Благодаря прекрасной погоде вообще и монгольскому яркому солнцу, улицы полны самых цветистых, самых разнообразных нарядов. Среди преобладающих пеших движутся в разных направлениях экипажи, конные и даже автомобили. Множество зевак второй день дежурят у дороги, соединяющей дворец Богдо-гэгэна со старейшим монастырем Урги — Майдэри, куда Богдо ежегодно выезжает в праздник Цаган-сар. Вообще храмы полны народа, всюду музыка и пение буддийских лам. К вечерней заре всё утихает, улицы, по крайней мере на окраинах, пусты. Устанавливается чудная тишина и внизу, и вверху" (6 февраля).

20 февраля П. К. наблюдает полное лунное затмение и одновременно сопровождающий его довольно своеобразный ритуал:

"С самого начала и до конца лунного затмения местные ламы с участием простых обывателей неистовствовали: звонили в бубны, барабаны, тарелки, гудели в раковины, и рядом, там и сям, гремела трескотня бомб и ружейных выстрелов. Иногда всё [это], вместе с дикими воплями монголов и китайцев, составляло чудовищную какофонию. Всё это проделывалось с целью уничтожить дракона, проглотившего луну, и скорейшего возвращения ночного светила. Монголы всё же верят в благополучный исход всякого затмения (и солнечного и лунного, и полного и частичного), потому что дракон, это воздушное чудовище, не имеет желудка, и проглоченное им светило очень скоро освобождается, чтобы иметь возможность освещать путь человечеству. Около полуночи, или позднее, луна уже успокоила своим видом ургинское буддийское население".

А ещё через несколько дней Козлов становится свидетелем совсем нового праздника — в Урге отмечается шестая годовщина русской Красной армии! [*23 февраля!]. По этому случаю устраивается военный парад. "На параде русском присутствовали в небольшом количестве и монгольские войска с музыкой", — записывает в дневнике Козлов. "Русский батальон, говорят, прошёл довольно стройно. На парадах вообще строятся в такой последовательности: в головной части — русская воинская часть, за нею военное училище или, точнее, военная школа, за которой идут монгольские цырики. Пока всё это нечто балаганное, может быть, после большого времени что-нибудь и образуется..." (запись от 23 февраля 1924 г.).

[Вик С.]

За днём "новой русской армии" следует юбилей армии монгольской (27 февраля), созданной при советской помощи в Алтан-Булаке тремя годами ранее. И опять военный парад, в котором на этот раз тон задают монгольские цырики. После парада на окраине города — неподалеку от дома Ц. Г. Бадмажапова — устраиваются стрельбы. Взвод монгольской артиллерии обстреливает северо-восточные вершины горной гряды, расположенной по другую сторону реки Толы. "Стреляли шрапнелью, которая эффектно разрывалась по скату и вершинам прицельных высот!" — отмечает находящийся поблизости Козлов. "Лошади и прислуга — монгольские, начальники также. Тут же наблюдали два монгольских чиновника с перьями на шляпе и с колчаном стрел за спиной (у одного из них)". Устроенные в Урге "показательные» стрельбы" —это не нечто новое, заимствованное у русских соседей, но часть старинного буддийского обычая. Господин Цыбиков наблюдал подобный ритуал в Лхасе в конце Большого Монлама 1 марта 1901 г. (24-го числа первой луны). В этот день после сожжения дугчжубов тибетцы устроили обстрел из пушек нахолящейся против Поталы — по ту сторону реки Уй — горы (3 выстрела холостыми зарядами, 4 ядрами). Существует поверье, объясняет Цыбиков, что гора эта, на которой находится могила гонителя буддизма, тибетского царя Лангдхармы, понемногу приближается к реке и грозит, вытеснив однажды её воды из русла, затопить священный город. Таким образом, очевидна прямая связь лхасского и ургинского ритуалов. При этом монголы, как кажется, нашли весьма остроумный способ сохранить старый обычай, приурочив стрельбы ко дню создания "народной армии".

П. К. Козлов сообщает нам и ещё об одном довольно любопытном обычае. В углублении в скалах в районе реки Баин-гол, неподалёку от разрушенного ламаистского монастыря, он обнаружил бумажные изображения коней с написанными на них благопожеланиями. "В известный праздник, — поясняет П. К., — принято изображение лошади на бумаге бросать в степи с холмов, где ветер подхватит бумажечки и разнесет в степи или пустыне, и, м. б., попадут такие кони на заблудившихся в степи и помогут им спастись" (Дневник № 2. 3 августа 1924 г.). О существовании подобного обычая нам известно главным образом от французских миссионеров-лазаристов Гюка и Габе, наблюдавших его в монастыре Гумбум в Восточном Тибете (Амдо) ок. 1844 г. Согласно их сообщению, в 25-й день каждого месяца ламы поднимаются на высокую гору и разбрасывают "бумажных лошадей" — кусочки бумаги с нарисованными на них оседланными конями — "в помощь путешествующим".

Примечательно, что с тем же обычаем в 1925 г. встретился и Н. К. Рерих во время своей Центрально-Азиатской экспедиции, правда, уже в Ладаке, где его совершали опять-таки ламы.

То новое, что Козлов с неподдельным интересом наблюдал в Урге в 1923—1924 гг., пришло в Монголию из Советской России, продолжившей, таким образом, на новом историческом этапе реформирование монгольского государства, начатое десятью годами ранее Россией царской. И всё-же, несмотря на все нововведения, Внешняя Монголия — пока был жив Богдо-гэгэн — оставалась, по существу, теократическим ламаистским государством, в котором религия и её институты сохраняли своё исконно доминирующее положение. Дневники Козлова, судя по приведенным выше и некоторым другим записям, свидетельствуют о вполне сносном существовании монгольских монастырей и духовенства, хотя уже очень скоро ситуация начнёт радикально меняться. В 1925 г. монгольское правительство нарушит статус-кво и перейдет к открытому наступлению на монастыри и ламство, в соответствии с решениями 2-го Великого Хурала.

Но пока что Козлов не наблюдает явных признаков "упадка ламаизма", в отличие от Свена Гедина, проведшего в Урге несколько дней в ноябре 1923 г, равн как не замечает он и каких-либо проявлений борьбы народной власти с религией. Правда, сам П. К. нередко делает довольно резкие выпады в адрес лам, но его инвективы — это, скорее всего, лишь порицание недостойных лам, позорящих своими поступками великое буддийское учение, и в этом они весьма напоминают критику, звучавшую в 1920-е гг. в новомодных проповедях обновленцев, в том числе и его большого петроградского друга, бурятского хамбо-ламы Агвана Доржиева — в прошлом учителя и советника Далай-ламы, ныне выступающего в роли неофициального представителя Тибета в СССР. (С Доржиевым Козлов особенно много общается в Урге в 1924-м г. — через него он посылает в Лхасу подарки Далай-ламе и его министрам и от него же, между прочим, узнаёт самые последние тибетские новости.)

Вот, например, как Козлов описывает торжества по случаю дня рождения Богдо-гэгэна (17 октября 1923 г.) — последние в жизни теократического правителя Монголии:

"Днём то и дело раздавалась стрельба из пушки: это празднует Богдо день своего рождения. Вечером, при той же пальбе, он делал выезд в монастырь Майтреи. Говорят, на пути его во многих местах стоял народ, чтобы видеть святителя. Теперь, когда гэгэн слепой, он редко показывается народу, в особенности в выездах, тогда как раньше такие прогулки в нарядном экипаже Богдо-гэгэн любил и разъезжал или в одиночку, или со своей покойной богиней. Едва скончалась старая, как Гэгэн взял себе в жёны молоденькую, знатную монголочку, которая ныне и является живым украшением дворца монгольского хана. По обычаю, в день рождения хана ему представляются все высшие монголы, как ламы, так и миряне!"

Единственное антиламское "мероприятие", которое упоминает Козлов, это поставленный в праздничные дни Цаган-сара бурятской молодежью "спектакль из духовной жизни", осуждающий "недостойное поведение всего духовенства" и особенно "ламишек-ховараков" — его "самого порочного элемента" (21 февраля 1924 г.). Но речь здесь идёт, насколько можно судить, об инициативе ургинских бурят, а не об акции монгольского правительства (которое, таким образом, как бы оказывается в стороне). В то же время, Козлов отмечает, что на спектакле многие откровенно скучали, явно дожидаясь его окончания, за которым должны были начаться танцы. Сообщение Козлова также намекает на то, что подобные вечера с антирелигиозными "спектаклями" происходили в Урге и ранее.

А вот еще одна курьёзная зарисовка начала 1924 г. — об ургинских пожарах, которые, по слухам, устраивают ламы, стремящиеся "поддержать престиж Богдо", поскольку Гэгэн предсказал 12 пожаров в городе! "Было 4 пожара, на одном из которых, под видом спасителей, появлялись жулики-монголы и положительно всё имущество Лушниковых [*Лушниковы — кяхтинская купеческая семья, имевшая отделение своей торговли в Урге] разворовали. Следующие 2 пожара намечены в нашем районе: аптеку и дом наш, в котором я и жена живём вместе с хозяевами. Аптека и русские доктора уже давно стоят поперёк горла ламам, которые из-за этого несут большой убыток, а дом Цокто — потому что в нём есть что пограбить!" (29 января). Насколько верны эти слухи о ламах-поджигателях, трудно сказать, однако едва ли можно сомневаться в агрессивности ламства в целом и других слоёв населения Монголии, оппозиционных новому режиму.

Экспедиционные дневники П. К. Козлова, конечно же, не дают полной картины тех процессов, которые происходили в политической, социальной и культурной жизни монгольского общества в послереволюционный период (1923—1924). Заметки путешественника для этого слишком фрагментарны и случайны, тем не менее они, безусловно, заслуживают нашего внимания.

Особенно ценными представляются наблюдения Козлова над новыми и старыми формами монгольского быта, пока ещё мирно уживающимися друг с другом, а также верно подмеченная им ключевая роль внешнего фактора, в лице СССР, в происходящих в Монголии переменах. И в этом смысле его дневники вполне могут служить хорошим подспорьем для изучающих современную историю этой страны.


*Статья о А. И. Андреева о русском военном географе и путешественнике П. К. Козлове была сопровождена несколькими фотографиями, сделанными исследователем в Урге: китайской кумирни, монастыря Гандан и жены монгольского чиновника. Учитывая, что точно таких фотографий у меня нет, предлагаю вашему вниманию те, что имеются, но если монастырь у меня тот же, то с женой я мог и ошибиться. В качестве бонуса - фотографии чиновников, с которыми у Петра Кузьмича сложились неплохие отношения.

[Вик С.]

Бадмажапов Цогто Гармаевич (1879—1937) — российский и советский переводчик и монголовед, первооткрыватель города Хара-Хото.

В ургинском доме Бадмажапова ныне располагается Музей истории Улан-Батора. Это наш знаменитый дом со столом на крыше.

Козлов П. К. (1863 - 1935). Балингийн Цэрэндорж (1868 — 1928)

[Вик С.]

Жамцарано Цыбен Жамцаранович (1881—1942). Батухан Эрдэни (1888-1941). Министр просвещения.



Цецен-хан (1922-1925). Министр внутренних дел Монголии.



Последняя королева Монголии Гэнэнпил.

[Вик С.]

Элбек-Доржи Ринчинович Ринчино ( 1888 — 1938) — председатель РВС Монгольской армии). В Монголии участвовал в разгроме частей барона Унгерна, за что в 1922 г. был награждён орденом БКЗ.

Гандантэгченлин в Урге.



1910 год.



Нийслэл хүрээ. 1924 г..

[Вик С.]

[Вик С.]

Известный публицист Д.Жаргалсайхан о смоге в Улан-Баторе и его истинных причинах.

Десятилетия подряд зимний Улан-Батор превращается в "дымный" Улан-Батор. С каждым годом увеличивается статистика умерших от последствий смога пожилых людей, а особенно маленьких детей. Те, у кого есть возможность уехать, подобно перелётным птицам едут зимовать в тёплые страны. Те же, у которых такой возможности нет, задыхаясь в дыму, считая дни, ждут наступления весны.

Власти Монголии много лет обсуждают проблему загрязнения воздуха, реализуют десятки программ и тратят миллиарды. Этой зимой дым особенно густ и чёрен, город тонет в смоге, горожане с трудом различают друг друга в дымном тумане.

Много детей, пострадавших от смога, лежат в коридорах переполненных государственных и частных больниц. А государство, тем временем, тонет в долгах, под бременем нововведенных налогов слабеет частный сектор, а безработные граждане устремляются в дальнее зарубежье.

Сказки о борьбе со смогом.

Сказка об усовершенствованной буржуйке: 70% дыма в городе производят печи, используемые в юрточных районах. По данным исследований, проведенных Всемирным Банком (ВБ), малоимущие семьи, чтобы пережить 30-ти градусные морозы, тратят до 40% доходов на приобретение угля и топлива. Под покровительством президента Ц.Элбэгдоржа правительство Монголии совместно с корпорацией "Вызовы тысячелетия" (КВТ,США) (the Millennium Challenge Corporation), начиная с 2011 года, поставило семьям юрточных районов 100 тысяч печей, а с 2013 года, совместно со Всемирным Банком (ВБ) – около 40 тысяч печей. Эти высококачественные печи турецкого производства были приобретены гражданами по льготной цене (со скидкой в 93%), за 25.400 тугриков. На первых порах они снизили уровень загрязнения атмосферы. Однако, спустя некоторое время, владельцы дешёвых бездымных печей перепродали их в несколько раз дороже сельским жителям. Эпопея с печами завершилась символическим осуждением нескольких граждан, связанных с политическими группировками, хорошо "нагревших руки" на средствах проекта "Чистый воздух". Жизнь, тем временем, счастливо покатилась дальше.

Сказка о перепланировке.

В результате выборов 2012 года Демократическая партия (АН) впервые приняла бразды правления в Монголии. Власти запустили проект перепланировки юрточных кварталов. Каждой семье пообещали квартиру, а столичная мэрия намеревалась переехать в эпицентр задымленности, в район Баянхошуу. Несколько хозяйствующих субъектов, в том числе и компания, принадлежащая сыну мэра Улан-Батора, попытались построить жилые дома в обмен на земельные участки юрточных районов. Однако, так как земля-это самая дорогая недвижимость, примитивным обманом завладеть ею не получилось. Через несколько лет лишь некоторые семьи получили квартиры, а несколько сот из них остались и без жилья, и без земли. После того, как их выселили из съёмных квартир, в которых они жили на первых порах, они остались на улице. Так закончилась сказка. В Монголии не строят дома для малоимущих граждан, их строят только для состоятельных. За исключением одного-двух "козлов отпущения", все авторы этой сказки живут припеваючи.

Сказка о дорогом бесплатном электричестве.

В 2016 году правительство Ж.Эрдэнэбата обнулило ночной тариф на электроэнергию для 180 тысяч семей, живущих в юрточных районах. Это было сделано в рамках проекта по электрическому отоплению жилья. Юрточные районы, где электричества едва хватало на освещение, теперь после 21 часа перестали жечь уголь. Но, когда они в 6 часов утра растапливают углём остывшие печи, в первые же минуты вместе с дымом происходит резкий, интенсивный выброс вредных веществ в атмосферу.

Во время утреннего розжига угля в атмосферу выделяется больше вредных веществ, чем во время ночного поддержания огня. Чёрный утренний дым не рассеивается, а накапливается и расстилается густой пеленой над городом. Работающие на пределе две ТЭЦ, не выдержав нагрузки, могут взорваться, если каждая семья в юрточном районе будет отапливать жильё электричеством. Разумеется, никто не несёт ответственности за такие необдуманные решения.

Сказка об объявлении чрезвычайного положения.

Это совершенно новая сказка. Как только начался новый 2018 год, президент Монголии спустил директиву: если до праздника "Цагаан сар" (Лунный Новый год) в Улан-Баторе катастрофическая ситуация с загрязнением атмосферы не улучшится, то он распустит Великий государственный хурал (ВГХ, парламент). Сложно предположить, что смог, о борьбе с которым говорят не один десяток лет, рассеется за 10 дней. Тогда на наших глазах развернётся трагикомедия не о борьбе со смогом, а о роспуске парламента.

Необходимо бороться не с последствиями, а с причинами.

Разумнее бороться не с дымом, а с его источником. Дым идёт из печей, причиной существования которых является бедность. Если точнее-бедная провинция. Если бы политика сельского развития велась правильно, если бы сельские жители имели в собственности не только скот, но и пастбища или хотя бы зимовья; если бы они кооперировались в рамках багов (первичная административная единица, от 30 до 100 семей) для совместного ведения хозяйства, то монгольская провинция бы не обезлюдела, а Улан-Батор не страдал бы от перенаселения.

Если бы городское начальство из года в год не использовало Улан-Батор для личной наживы, если бы в столице практиковалось зональное градостроительство и расширение городской инфраструктуры, то тогда столичное дорожное движение, ритм нашей жизни, темпы развития и облик нашей страны были бы совсем другими.

Даже враг не смог бы придумать такую сельскую политику и такое проектирование города, какие мы имеем сейчас. Наши враги – это коррупция, укоренившаяся во властных структурах и наше бездействие, ведь вместо того, чтобы пресекать коррупционные действия; мы тихо наблюдаем за тем, как нашим имуществу и здоровью наносится ущерб.

Ни один из тех, по чьей вине совершались эти вредительства, не привлечён к ответственности. Более того, эти лица спускают директивы о том, как нам жить. До тех пор, пока граждане не разберутся в истинных причинах и не начнут контролировать деятельность властей, сказкам о борьбе со смогом не будет конца. Летом мы забудем о смоге, но сколько ещё здоровья и жизней он унесёт зимой?

http://asiarussia.ru/articles/18920/