Дни проходили; я делал прогулки в город, бродил по его улицам, заходил к своим землякам, которые живут здесь уже по нескольку лет, занимаясь торговлей чаем, мукой и зерном разного рода, а также мехами и разными мелкими предметами по части домашней утвари или украшений, входящих в несложный потребности монголов. Я познакомился с одним русским купцом, урожденцем города Бийска. Он прожил девять лет в монгольском городе Улясутае, откуда приехал сюда по какому-то делу. С ним была его жена, женщина лет тридцати, высокая и здоровая, как большая часть сибирячек. Она простая женщина; скромна, даже несколько застенчива; лицо совершенно обыкновенное; манеры ее угловаты; но поставьте ее рядом с монголкой… И какая будет разница во всем: в росте, цвете кожи, чертах и выражении лица и кажущемся здоровье! Эта простая женщина показалась бы царицей между монголками. В одном разве уступит она им — в посадке на коне и уменье ездить верхом; но и она приехала теперь в Ургу из Бийска верхом на мужском седле, и каждый год ездит из Улясутая в Бийск также верхом, а расстояние между этими городами более тысячи верст. Я расспрашивал ее мужа про его торговлю и как ему живется в Монголии.
— Ничего, дела идут порядочно, — отвечал он, — процентов 50, 60 и 75 получаем барыша; мы больше сурьими кожами торгуем; а жить плохо — своего дома строить не позволяют, нанимаем у китайца, ну а у них известно какие дома: крошечные, без полов, окна бумажные, печей нет; зимой холод и сырость ужасно донимают. Насилу выпросил позволение пол сделать да рамы вставить, а то не смей ничего переделывать, потому, говорит хозяин, мне за это достанется, — незаконный дом будет.
Действительно, в Китае при постройках домов строго соблюдаются предписанные законом правила. Но иностранцы в большинстве случаев не повинуются этим правилам. В Урге некоторые русские купцы имеют свои дома, но такие крошечные, что их едва заметишь между монгольскими мазанками, и то только по окнам со стеклами. Здесь, значит, завоевали у китайцев право вольничать подобным манером. Ведь чудаки китайцы! Живи, говорят, у нас, но непременно по-нашему, а по-своему не смей…
Гуляя по городу и его окрестностям, я все надеялся увидать труп человека, выброшенного на съедение собакам, что монголы всегда делают с своими покойниками. Известно, что они не хоронят мертвых, а обыкновенно выносят за город и просто-напросто кладут тело на землю; вскоре являются собаки, для этого и существующие здесь в большом количестве, и начинают пожирать его, и если они не съедят трупа в три дня, родственники покойного впадают в грусть, заключая из этого, что, значит, умерший чем-нибудь прогневал богов, и начинают молиться об отпущении ему грехов. Молитва бывает обыкновенно услышана, и собаки, отдохнув от предварительного и сытного обеда, кончают свое дело. Мне ни разу не удалось набрести на это любопытное, но, должно быть, неприятное зрелище; я находил часто только разные человеческие кости и целые черепа, валявшиеся не только в окрестностях города, но даже на самых его улицах, и никто не обращал на них ни малейшего внимания. Живущие здесь соотечественники рассказывали мне, что близ Урги живут стаи полуодичавших собак, питающихся исключительно человеческими трупами; они, говорят, очень злы и иногда нападают на живых людей и даже всадников. Они предостерегали меня, чтобы я один не заходил далеко; но, вероятно, подобные случаи весьма редки.
Не удалось мне также познакомиться с одним замечательным ламою, живущим в Урге и занимающимся медицинской практикой по правилам тибетской науки. Имя его Чоиндон, и мне много рассказывали про него в Кяхте и здесь, что он просто чудеса делает. Жаль, но полагаю, что, не видав ламу Чоиндона, я потерял не особенно много, так как все рассказы, самые убедительные для других, только вредили ламе, потому что он являлся в моих глазах самым обыкновенным знахарем. Особенно нехорошо на меня подействовало то, что он лечит чрезвычайно сложными смесями, даже из 70 разных трав; что берется за пророчества и иногда дает такие советы, над которыми можно только смеяться. Так, одной знакомой мне даме (в Кяхте) он советовал от мигрени следующее средство: лечь в постель и, приставив ноги к стене в вертикальном положении, — пролежать 6 или 8 часов и не бояться, если из ушей, рта и носа пойдет кровь. Мигрень ее он приписал простуде от поясницы до ног.
Пробыв в Урге вместо трех дней девять, мы уехали оттуда 24 июля, провожаемые нашими соотечественниками.
Совершив еще переезд в 28 верст под знойным солнцем все по той же безотрадной выжженной степи, мы приехали на пикет Толи. Солнце уже садилось, тем не менее отдавалось распоряжение ехать дальше, и только величина предстоявшей станции заставила остановиться здесь ночевать, чему я был искренно рад, потому что всякое селение представляет какой-нибудь свой интерес. Я тотчас пошел бродить по селу. Однако при слове «селение», «село» читатель не должен представлять себе что-нибудь похожее даже на нашу деревню, в которой все-таки есть улица, где-нибудь торчит ракита, куст, зеленеет трава… Ничего подобного здесь не встречается глазу. Путник увидит здесь вот что. По чистой, несколько волнующейся степи просто разбросаны в беспорядке до тридцати или более юрт — то близко, то далеко одна от другой, — вот это и есть селение. Ни одного домика, ни двора, обнесенного оградой, ни огорода здесь вы не встретите; между юртами, в них и вокруг них, толчется население и бродит принадлежащей ему скот. Земля выбита, утоптана ногами и усыпана всяким сором. Зелени нигде ни пятнышка. Но тут, в Толи, несколько в стороне от юрт, стоит ламский монастырь. Однако что за странность! Селение довольно велико, людей должно бы быть много, а мы приехали, и толпы любопытных нет — куда же девались обитатели? Это необыкновенное явление скоро объяснилось: мы узнали, что вчера приехал сюда из Тибета новый гыгэн или хутукта, и ламы, составляющее большинство населения Толи, находились при нем или по обязанности, или из благоговения, а пожалуй, просто из любопытства, как перед всякой новинкой.
Вечер был тихий, на западе догорала заря, и часто мысли невольно уносились туда, к этому западу… В ожидании прихода нашего транспорта приготовили чай, и мы, собравшись в юрте, разлеглись на войлоках вокруг низенькой скамейки, служившей нам столом, пили чай и беседовали. На столике стояли чашки с налитым в них чаем, сахарница, бутылка с вином, — остаток даров любезной Кяхты, и стеариновая свеча в низеньком подсвечнике. Вдруг налетел неожиданный порыв ветра, мгновенно сорвал войлоки с половины юрты, задул свечу, и так затряс и закачал наш непрочный дом, что, не ухватись за него руками монголы, его бы наверно сломало в одну секунду и натворило бы нам бед, перебив посуду, просыпав сахар и пролив вино. Вместе с ветром западали крупные капли дождя; но буря так же быстро прекратилась, как быстро налетела: буквально через минуту воздух опять был совершенно неподвижен, так что свеча могла, не колеблясь, гореть на дворе; дождь перестал, но от надвинувшихся туч небо стало черно как земля. Ветер больше не повторился.
Мы опять собрались в юрту и продолжали беседу. Разговор шел, между прочим, о хутукте, находившемся близко от нас, и нам бы очень хотелось увидать его; но, вероятно, это невозможно, думали мы, потому что мы видели в Урге, как недоступно они себя держат. Однако решили попытать счастье и отправили к нему посла, приказав сказать, что русские, едущие в Пекин, приветствуют его и желают-де получить от него благословение, — так не может ли он принять их. Сидим и ждем ответа. Посланный ушел, и, к нашему не малому удивлению, от таинственного человека, олицетворяющего на земле божество, пришло приглашение: хутукта приказал сказать, что ожидает нас, только просит поскорее придти, потому что скоро ляжет спать.
Не медля ни минуты мы отправились. Ночь, как я сказал, была страшно темная. Лама, явившийся к нам с ответом хутукты, шел впереди с фонарем; за него держался один, за другого третий; так и шли все расстояние до монастыря…
Когда ожидаешь увидать что-нибудь занимательное, например, почему-нибудь особенно интересного человека, мысль и воображение всегда обгоняют действительность; так было со мною и на этот раз: пока мы шли к монастырю и потом проходили его двор, передо мною уже создался образ того, кого я должен был сейчас увидеть; только я ужасно боялся, чтобы какая-нибудь случайность не помешала нашему визиту. Среди окружавшей нас темноты только в дверях боковых отделов храма сквозил тусклый свет, и там совершалось богослужение, сопровождаемое, по обыкновению, дикими завываниями труб, лязгом медных тарелок в такт с барабанным боем, и теперь в этом непроглядном мраке, в глубине пустыни, оно только увеличивало интерес и придавало таинственную торжественность предстоящему свиданию. В моем воображении уже создалась обстановка, среди которой я должен буду увидать хутукту: мне чудилась большая юрта или одна из таких комнат, какие я видел в Урге в летнем дворце; в глубине ее на возвышении нечто вроде трона с навесом над ним; на троне сидит важная, молчаливая и непременно толстая фигура в роскошных одеждах, с руками, как бы осеняющими все, что находится ниже его; по сторонам мне представлялись ряды стоящих лам, с опущенными головами в тихом благоговении; я видел и самих себя, подходящих к этому святому, и не мог только представить себе, что мы предпримем, войдя; не знал, как должны будем держать себя, говорить ли, и что именно, или молчать, предоставляя ему первое слово ...