Александр Покровский. О СЛУЖБЕ В ДВУХ СЛОВАХ.
«Слава воинам-строителям!».
Вот какое восклицание вместе с восклицательным знаком они выложили выступающими кирпичами на
вновь отстроенном девятиэтажном здании штаба флотилии. Две недели висело, потом командующий приказал срубить. И вот за что: приехал к нам Министр Обороны, прошел он в штаб к командующему и там уже захотел сходить в гальюн.
Вместо того чтоб у командующего сходить (не просто в кабинете, на палубу или там в специальный горшочек, который командующий при этом лично в руках держит, нет, гальюн у него, у командующего, имеется в соседней с кабинетом комнате), отправился Министр ни с того ни с сего в народный гальюн.. А в
народном гальюне так высоко от земли приделали писсуары, что в них только с прыжка что-нибудь получилось бы наделать, сантиметров двадцать пять надо было иметь в запасе, чтоб туда чего-то насифонить.
Министр прыгал-прыгал, становился на цыпочки — никак. Тогда он пригласил командующего.
— Лев Саиыч, — сказал Министр, — неужели у моряков это самое место такой величины, что куда хочешь достанет?
— Да! Товарищ Министр! — взвизгнул наш командующий и отчаянно, одним рывком расстегнул себе
ширинку. — Да! Так точно! У всех! Именно такие размеры! — И вслед за этим командующий так себе все оттянул и вытянул, ну просто как пищевод из цыпленка, и насифонил при этом полный писсуар.
Потом командующий вызвал к себе того орла, под чутким руководством которого возводились эти писсуары, подвел его к его же творению и сказал:
— Снимай штаны!
— Товарищ командующий, я...
— Сни-май, говорю, злыдня... и трусы тоже... Они тебе больше не понадобятся...
Тот снял. А пока он снимал, у командующего руки дёргались, видимо, чесались у него руки.
— А теперь, — сказал командующий злобно, — тяни!
— Тя-ни-и! — заверещал он, видя, что тот его не понимает. — Я же тянул...
И тот тянул. А что делать — служба...
ВИТЮ НАШЕГО...
За борт смыло! Правда, не то чтобы смыло, просто перешвартовались мы ночью, а он наверху стоял, переминался, ждал, когда мы упремся в пирс башкой, чтоб соскочить. А наша «галоша» сначала не спеша
так на пирс наползала-наползала, а потом на последних метрах — КАК ДАСТ! — и все сразу же на три
точки приседают, а Витенька у нас человек мнительный, думает и говорит он с задержками, с паузами то
есть, а тут он еще туфельки надел, поскольку к бабе душистой они собрались, мускусом сильным себя помочив, — в общем, поскользнулся он и, оставляя на пути свои очертания, по корпусу сполз — и прямо, видимо, в воду между лодкой и пирсом, а иначе куда он делся?
А ночь непроглядная, минус тридцать, залив парит, то есть лохмотья серые от воды тянутся к звездам, и
где там Витя среди всей этой зимней сказки — не рассмотреть. Все нагнулись, вылупились, не дышат — неужели в лепешку? Все-таки наша «Маша» — 10 тысяч тонн — как прижмет, так и останется от тебя пятно
легкосмываемое.
Осторожненько так в воздух:
— Витя! Ви-тя!
От воды глухо:
— А...
Жив, балясина, чтоб тебя! Успел-таки под пирс нырнуть. Все выдохнули: «Ччччерт!» А помощник от счастья ближайшему матросу даже в ухо дал. Живой!
Мама моя сыромороженая, живой!!!
Бросили Вите шкерт, вцепился он в него зубами, потому что судорога свела и грудь, и члены. Вытянули
мы его, а шинель на нем ледяным колом встала и стоит. Старпом в него тут же кружку спирта влил и сухарик в рот воткнул, чтоб зажевал, как потеплеет.
Стоит Витя, в себя приходит, глаза стеклянные, будто он жидкого азота с полведра глотанул, а изо рта
у него сухарик торчит. Старпом видит, что у него столбняк, и говорит ближайшим олухам:
— Тело вниз! Живо! Спирт сверху — спирт снизу!
Витю схватили за плечи, как чучело Тутанхамона, и поволокли, и заволокли внутрь, и там силой согнули, посадили и давай спиртом растирать, и вот он потеплел, потеплел, порозовел, и губы зашевелились.
— Я... я... — видно, сказать что-то хочет, — я...
Все к нему наклонились, стараются угодить.
— Что, Витя... что?
— К бабе ... я хо... чу... о... бе... ща... ал...
«Вот это да! — подумали все. — Вот это человек!»
— Андрей Андреич! — подошли к старпому. — Витя к бабе хочет!
— К бабе? — не удивился старпом. — Ну, пустите его к бабе.
И Витя пошел. Сначала медленно так, медленно, а потом все сильнее и сильнее, все свободнее, и вот он уже рысцой так, рысцой, заломив голову на спину, и побежал-побежал, спотыкаясь, блея что-то по-лошадиному, и на бегу растаял в тумане и в темноте полярной ночи совсем.
Ответить с цитированием